Отец мой

В этом небе не летают вороны, как подобало бы. Грязно-серый клочок,

извергающий дождевые ручьи, из-за которых рядом со мной падают раньше

времени влажные комья земли. На фоне этой картины - прямоугольник неба в

обрамлении глинистой почвы - мелькают печальные лица, края черных зонтов.

Несколько деловых и серьезных физиономий могильщиков, сосредоточенно

травящих скользкие веревки.

   Там, наверху, больше не светится лицо моего отца, оно теперь тусклое, как

запыленное зеркало. Он думает о том, что больше не обнимет меня, не похлопает

по плечу, проходя мимо, никогда не увидит меня мирно спящим в кровати, не

погуляет на моей свадьбе и даже просто не даст подзатыльник. Ему хочется

забыться в вине, уснуть с непотухшей сигаретой в руке, прыгнуть ко мне вниз с

криком "вставай!". Ему хочется, чтобы на небе светило солнце, а вместо черных

зонтов родственники, сослуживцы и друзья держали бы над головами цветные

воздушные шарики, чтобы я стоял рядом с ним и пытался задуть восемнадцатую

свечу на праздничном пироге.

   Как часто наши желания не сходятся с суровой реальностью.

   Мне хочется хихикнуть.

   Волевой подбородок - то единственное, что осталось у отца волевого.

   Мои тонкие губы растягиваются в улыбку, без труда разрывая нити, их

сшивающие. Там, наверху, никто не замечает моего веселья. Они спрятали меня в

ящик, обитый изнутри бежевой, а снаружи нежно-синей материей, заколотили

крышку тонкими гвоздями, обмотали лентами с маловразумительными надписями,

набросали на дно ямы цветов, словно желая утопить меня в них.

   Отец одной рукой крепко прижимает к себе сгорбившуюся, скривившуюся мать.

На нее противно и жалко смотреть. Ладонью свободной руки он время от времени

механически утирает свои мокрые глаза и щеки.

   Первая горсть земли падает на крышку гроба, рассыпается почти у меня на груди.

   Отец, тот старик был прав: это странная болезнь, врачи такие не лечат. Когда я

срывал весенние цветы на погосте и нюхал их, что-то невидимое пришло ко мне,

как старинное проклятье, и взяло меня. По чуть-чуть, каждой ночью, я отдавал себя

этим цветам. А ты думал, что никто не живет вечно! Теперь я сам цветок, и этой

ночью я расцвету. Когда над покрывающей меня землею начнут свои игры мертвые

огоньки, я выйду подобно Лазарю, я явлюсь сначала к тебе, а потом к матери. Я

подарю вам, плачущим и скорбящим, радость мертвого аромата, чтобы и вы могли

зацвести. Потом мы посетим всех соседей и осчастливим их. Нас будет больше с

каждой ночью, да, отец, и уже совсем скоро этот мрачный дождливый город станет

ночным садом, мертвые огоньки будут танцевать над крышами домов. И все мы

будем с ними - разве не прекрасно?..

   В ход пошли лопаты могильщиков. Килограммы почвы обрушиваются на мое

тело, скрывая из виду серое небо и такие же серые лица. Мать плачет, уткнувшись в

плечо отца. За его спиной мелькает знакомая рожа: старик на мгновение возникает

над могилой, седые космы обрамляют впалые щеки, сухая рука рисует надо мной

распятие, и мне хочется спать...

   До свиданья, отец. Не печалься, скоро увидимся.

   Вот и настало мое время. Холод и жажда мучат меня. Я тянусь вверх, преодолевая

хлипкие оковы, просачиваясь сквозь землю, растворяясь в дождевой воде,

напитавшей ее, и прорастая над ней, в ночном кладбищенском воздухе.

   Я цветочной пыльцой лечу, следуя дуновению ветра, в сторону спящего города,

под тоскливый вой дворовых собак пролетаю над окраинами тенью, не имеющей

своей тени.

   Знакомые очертания жилых домов, темнота окон... Но у отца в спальне горит

свет. Высоко ли здесь? Должно быть да, когда-то мне казалось, что двенадцать

этажей - это очень высоко и страшно. Но сейчас, когда я почти невесом, и когда я

так хочу поскорее увидеть своего отца, это расстояние кажется можно преодолеть в

один прыжок.

   Я подбрасываю свое тело, отталкиваясь от пропитанного холодом воздуха, и

зависаю у самого стекла.

   Отец мой спит, прямо в одежде, даже не в кровати, а в кресле, где, должно быть,

сидел, охраняя беспокойный сон матери. Та укрылась с головой одеялом, а он, по-

детски прижав колени к груди, уткнулся в них лицом.

   Я зову его тихо, неслышно.

   Отец вздрагивает, поднимает голову: видны светлые полосы на щеках,

оставленные солеными ручейками.

   "Впусти меня", - прошу я его, касаясь пальцами разделяющего нас стекла. Если

всмотреться, под ногти мне забилась земля. Но отец не увидит... не должен.

   Вот он встает и медленно подходит к окну. Я смотрю в его глаза, я читаю в них

счастье, неверие, любовь и что-то еще, мне непонятное, скрытое... Но неважно,

только бы он открыл! Жажда жжет меня холодом изнутри, наполняет жилы

пустотой, заставляет обнажить клыки.

   Отец не должен заметить.

   Он улыбается... неуверенно, как ребенок. Его глаза блестят, когда он открывает

оконную створку и пропускает меня, губы шепчут неслышное: "проходи".

   Приглашение, нам всегда нужно приглашение.

   Я проскальзываю внутрь, с трудом скрывая свое торжество.

   "Добрая ночь, отец", - шепчу я. С порванных рукавов моего черного пиджака на

пол капают капли воды и грязи. - "Можно я обниму тебя?"

   Отец кивает, и я подхожу к нему, выглядывая тонкую жилу, бьющуюся на шее. И

когда мне остается сделать последний шаг, раздается тяжелый, полный отчаяния

стон матери с кровати. А сразу за ним - скрип открывающейся двери и голос,

напряженный голос старика:

   - Сейчас! Ну давай же, не медли!

   И тогда отец достает из-за спины то, что прятал там. Жуткий запах осины и

чеснока бьет мне в ноздри. Я кидаюсь навстречу, метя клыками в шею.

   И остро заточенный кол пронзает мне грудь.

   ...Я тяжелею. Я осыпаюсь, я вяну. Оползаю на пол, глядя в мокрые глаза отца.

   "Как ты мог?" - вопрошаю я его беззвучно, когда черная жидкость вырывается у

меня изо рта и обильными струями орошает мою грудь, и кол, и ладони моего

убийцы. - "Как ты мог так поступить со мной, отец?"

   Последнее, что я слышу, прежде чем тьма и покой забирают меня себе, его

ответные слова:

   - Мы всегда убиваем тех, кого любим...